Оксана Сухорукова: «В последние месяцы команда живет в условиях, когда нас стараются уничтожить»

Военным и волонтерам недолго пришлось радоваться свежей крови, которая в ноябре 2023 года появилась в Минобороны в виде новообразованного Департамента здравоохранения, призванного наконец формировать политику в этой сфере, осуществлять анализ, создавать нормативную базу и разрабатывать стандарты, в частности обучения и обеспечения.

С 31 января его директора Оксану Сухорукову увольняют с должности. Вместе с ней уходит и вся команда департамента. Думаю, не нужно долго объяснять, что это означает изменение приоритетов в этом направлении и если не полную остановку, то значительное торможение уже запущенных процессов.

Интересно, что формальная причина увольнения — не плохая работа руководителя. В конце 2024 года руководитель госслужбы Минобороны оценил ее как позитивную. Просто министерство вдруг решило… поменять должность с гражданской на военную.

На самом деле попытки правдами и неправдами остановить роботу одного из немногих департаментов МО, которые действительно работают на результат, продолжались все время, с тех пор как департамент приобрел состоятельность, а военные и медики на фронте ощутили первые результаты его работы. После смены заместителей министра обороны, а соответственно и приоритетов, такие попытки усилились. Предпоследнюю общественности удалось остановить в ноябре 2024-го.

О результатах работы департамента, причинах увольнения, а также о том, к остановке или торможению каких процессов это может привести, ZN.UA разговаривало с пока еще директором Департамента здравоохранения при Минобороны Оксаной Сухоруковой.

— Оксана, ты нечасто даешь интервью. Кстати, так же, как и твоя команда. Я так понимаю, что сейчас ты согласилась, потому что 1 января вам под елку положили «подарочек»?

— Да. 1 января мы получили директиву, в которой должность директора департамента меняется с гражданской на военную. Я получила сообщение об увольнении, согласно закону о Госслужбе. То есть 31 января меня должны уволить.

В то же время в конце года мы проходили оценивание. Его утвердил руководитель госслужбы Минобороны. Работу сотрудников оценили как отличную, мою — как позитивную. А сразу после этого поступает директива: «С целью усиления направления формирования государственной политики по вопросам здравоохранения военнослужащих…, предлагаем заменить должность директора Департамента здравоохранения с гражданской на военную со штатно-должностной категорией «полковник».

— То есть официально речь идет не об изменении вектора работы или неудовлетворительных результатах, а исключительно о формальной смене руководителя?

— Ну, это же не новая история. В ноябре уже была такая же директива об изменении штатной должности. Тогда в Минобороны появился начмед харьковского госпиталя Вячеслав Куринный, которого представили как следующего руководителя Департамента здравоохранения. Он был советником Сергея Мельника (новоназначенного заместителя министра обороны, бригадного генерала юстиции. — Л.Л.). Тогда общественность встала на защиту, потому что новое назначение рисковало надолго заблокировать работу всего департамента. Ситуацию удалось откатить назад. На том этапе министр дал гарантию, что департаменту ничего не будет угрожать. Но история продолжается. Теперь нашли новую фамилию, которая не позволит общественности громко реагировать. Но здесь вопрос не в фамилии.

— А в чем? Я вижу метод, который используют, но не понимаю причины.

— О настоящей причине я могу лишь догадываться, напрямую со мной об этом никто не говорил.

В чем заключались мои основные расхождения с позицией Мельника, с приходом которого начались «качели» с департаментом?

Если говорить о военной медицине и том, что творится сейчас в публичной плоскости, то в политическом кругу всех интересует то, что происходит в тылу, а именно: вопросы питания, реабилитации, маршрутов пациентов, адаптивной одежды и прочего. Это важные вопросы, но они хоть как-то решаются. А вот вопросы о том, что происходит на фронте, не поднимаются вообще.

При предыдущем заместителе вопросы медицины на фронте активно двигались. В марте 2024 года Министерство обороны взяло на себя лидерство в формировании политики относительно военной медицины. Того, что происходит в зоне ведения боевых действий. Раньше этого функционала у министерства не было. Мы впервые поставили на уровне МО вопрос тактической медицины, который до этого никак не регулировался.

— А кем и чем это регулировалось раньше? Потому что какая-то тактическая медицина была?

— Здесь было дикое поле. Отчасти регулировало Командование медицинских сил, отчасти — каждое командование под себя. В одном из исследований того времени меня поразила фраза «Уровень подготовки не плохой, он неизвестен». Я очень благодарна общественности, которая была вовлечена в процесс подготовки военнослужащих. Потому что государство по сей день не имеет возможности полностью закрыть эту потребность.

На сегодняшний день у нас есть приказ, который регулирует объемы предоставления домедицинской помощи. Есть приказ, который регулирует состав аптечек и рюкзаков, современный, отвечающий объемам. И в начале этого года вышел приказ об утверждении стандартов подготовки по оказанию домедицинской помощи. Стандарты были наработаны еще летом прошлого года, но с сентября находились на согласовании то в Генштабе, то в МО.

Если бы СНБО и офис президента не ставили нам это в планы, история тянулась бы неизвестно сколько. Внутри министерства с согласованиями была целая эпопея. Но, слава Богу, в январе стандарты вышли. Если успеем, то запустим еще стандарт по боевому медику.

Произошли настоящие изменения — это уже позволяет готовить стандартизированные программы подготовки военнослужащих.

С сентября на согласовании находится еще один приказ, который регламентирует условия организации и проведения мероприятий по подготовке военнослужащих к оказанию домедицинской помощи: какой должна быть нагрузка на инструкторов, обеспечение учебных центров и тому подобное. Надеюсь, мы успеем его утвердить.

— Если не ошибаюсь, были еще приказы о догоспитальной медпомощи? И там тоже был абсолютно новый принцип?

— Вышел приказ об объемах оказания догоспитальной медпомощи. Он основывается на стандартах НАТО, но с учетом опыта уже нашей войны. Это больше о философии и взаимодействии, об управлении. Потому что если говорить о военной медицине в зоне ведения боевых действий, то это коллапс управления. Это отсутствие необходимых навыков и учреждений, которые учили бы военных врачей. Гражданская и военная медицина — все же разные вещи.

Вводится предусмотренное стандартами НАТО понятие четырех ролей. Если очень упрощенно, то Роль 1 — это оказание медицинской помощи без хирургического вмешательства на догоспитальном этапе. Роль 2 — с хирургическим вмешательством на догоспиталке. Роль 3 — это уже первые госпитали, где есть КТ, генерация кислорода. А Роль 4 — это многопрофильные больницы, где военнослужащие получают полный комплекс медпомощи. На внутреннее согласование отправлен документ, который описывает фундаментально другой, модульный подход к организации медицинской поддержки. Например, сейчас, независимо от комплектования, навыков и имеющихся ресурсов, медицинский пункт должен организовывать медицинскую поддержку в полном объеме, включающем медпомощь до хирургического вмешательства. При этом не важно, кем и как закрыли штатку.

Согласно же упомянутому приказу, можно будет объективно определить свою состоятельность и в соответствии с ней оказывать медпомощь.

Краеугольный камень здесь — вопросы управления этими возможностями, включая объемы оказания помощи, человеческие ресурсы и имеющееся оборудование. Управление и планирование — где разместить Роль 1 или Роль 2? Как определить состоятельность военных подразделений оказать ту или иную помощь? И здесь я благодарна за помощь военным медикам всех звеньев — от уровня батальона до КМС, с которыми мы все это разрабатывали.

Еще важный момент — вся эта система должна быть не только стандартизирована, но и объединена между собой, в частности беспрерывным обменом данными. На сегодняшний день у нас развернута медицинская информационная система ВСУ, где уже можно посмотреть, что происходит в госпиталях. Это позволяет сохранять данные пациентов в электронном виде; осуществлять обмен этими данными между военными госпиталями; собирать статистические данные, на основе которых можно принимать взвешенные управленческие решения и смотреть, что надо откорректировать относительно оказания медицинской помощи и организации медицинского обеспечения.

В перспективе цифровизация должна начинаться еще с военных частей. Мы провели тестирование на Запорожском направлении. Разработали первичную медицинскую карточку (это замена еще советской бумажной формы 100), которая должна стать прообразом травма-реестра. Этот приказ сейчас на регистрации в Минюсте.

Параллельно с этим разработан цифровой продукт. Причем в очень удобном планшетном варианте: врач может описывать помощь, которую оказал, просто нажимая пальцем на то или иное поле на экране планшета. Это позволит военнослужащему не заморачиваться, где его форма 100 и как ее не потерять; как собрать все медицинские документы, чтобы потом не было проблем с лечением, прохождением военно-врачебной комиссии (ВВК), выплатами, подтверждением того, что он получил ранение, защищая Родину.

— Это наконец должно привести к уменьшению бумажной документации в медицинских подразделениях, отмене кучи журналов, подготовки отчетов и прочего?

— Да. Расскажу смешной случай на фронте. Я общалась с врачами, вдруг поднимается один и говорит: «Я тебя знаю, ты же в Минздраве работала, eHealth разворачивала. Хочу извиниться. Я семейный врач из Мариуполя. Проклинал тебя под каждым постом за то, что загоняете нас в цифру. Боже, как я тебя ненавидел! А теперь я тебя прошу: дай нам здесь eHealth».

Поэтому сейчас нам нужно развернуть медицинские информационные системы не только в госпиталях, но и в военных частях. У нас есть договоренность с одним из благотворительных фондов, который готов обеспечить планшетами все части в зоне боевых действий, чтобы ускорить этот процесс. Здесь основное — короткий срок реализации проекта.

— Насколько я понимаю, это не единственный пример работы в тесном контакте с фондами? Ваш департамент — один из немногих, где есть постоянное взаимодействие, а не перебрасывание ответственности. Потому что для неприбыльного сектора, который намного мобильнее, работа с государственными структурами — отдельный круг ада. Кстати, ты чувствуешь себя представителем государства в этой работе?

— Мы работаем со всеми, кто хочет подключиться к тем или иным процессам. Более того, почти все наши проекты запущены исключительно благодаря сотрудничеству либо с нашими украинскими благотворительными фондами, либо с международными партнерами. Думаю, любой из нас ощущает себя частью государства. Мы воюем за это государство. Умираем за него. Я чувствую себя ответственной за то, что происходит на линии фронта. Мы не можем взять количеством, только качеством.

Что касается человеческого капитала, то наш единственный шанс — выживать больше и лечиться лучше, чем наши враги. Поэтому все, что мы сделали за этот год, направлено именно на выживание каждого конкретного бойца, который попадает в ряды ВСУ.

В 2014 году о тактической медицине вообще никто не слышал. Ее в страну завезли волонтеры и начали развивать это направление с кучей толкований и собственного видения. Потом были проектный офис реформ и создание 205-го учебного центра. Но дальше оно не очень поехало. Сейчас мы говорим о том, что у нас должна быть правильно построенная система подготовки, чтобы человек, независимо от того, в какой учебный центр попал, получил стандартизированные знания, которые помогут ему выжить в случае ранения. И о том, что состав аптечки должен соответствовать полученным человеком знаниям. Раненный военнослужащий должен понимать, что помощь ему окажут в том объеме, который максимально поможет сохранить его жизнь и функциональность. Что на этапах эвакуации не будет задержки и что он не попадет из Роли 2 в Роль 1, потому что маршруты не просчитали.

— То есть можно ожидать, что мой конкретный побратим через какое-то время не будет думать, как не потерять сознание на пути к эваку и не потерять эту проклятую форму 100, без которой его будто и не существует; и не будет кататься по пяти стабикам в одном секторе, потому что никто не понимает, куда и кто должен везти его дальше?

— Я хочу в это верить. Но мы можем написать 100500 замечательных приказов, которые рассказывают, как надо делать, но если на местах эти приказы не будут выполнять, то ничего не изменится.

Министерство формирует политику. Нашв задача — разработать правила и процедуры, которые можно реализовать, учитывая наши возможности. Я имею в виду как человеческий, так и финансовый капитал. И временные ограничения также. Конечно, было бы прекрасно готовить боевых медиков так, как это делает американская армия, — не меньше трех месяцев. Но у нас нет этого времени. И, формируя государственную политику, это тоже нужно учитывать.

Мы даем инструмент. А дальше — ответственность ВСУ, как этот инструмент будут использовать медицинские подразделения, госпитали, их непосредственное руководство. Во время и после внедрения мы получаем обратную связь от войск для коррекции некоторых моментов.

— А каким образом все это сосуществует с гражданской медициной? Потому что на каком-то этапе грани между ними размыты и почти незаметны. И как вообще военная медицина влияет на гражданскую?

— Военная и гражданская медицина — два параллельных мира. У нас остатки медицинской системы, которая развивалась после Второй мировой войны, когда есть ведомственная и есть гражданская медицина. Тогда военная медицина действительно сделала шаг вперед, вобрав все новейшие исследования и технологии того времени. Но потом были долгие десятилетия мира. И тогда большой шаг вперед сделала именно гражданская медицина.

Когда я работала в Министерстве здравоохранения, мы говорили, что помещениям некоторых наших больниц — 50–70 лет, и их невозможно осовременить, потому что невозможно обеспечить там соответствующие подходы. Когда сейчас мне говорят, что вот этому госпиталю уже 180 лет, и предлагают показать, как отремонтировали хирургический корпус, то я даже смотреть не хочу. Потому что из помещения церкви никогда не получится больница, сколько бы денег туда ни вкладывали. А такое — с большинством наших больниц. А еще есть не только Минобороны, но и СБУ, МВД, куча других параллельных систем. У каждой свои протоколы и внутренние формуляры, табели оснащения.

Полномасштабное вторжение начало эти системы сливать, они начали смешиваться, — раненые могут получать медпомощь не только в ведомственных больницах. Их начинают лечить по стандартам, принятым в нашей стране в военной медицине, а потом они попадают в гражданское учреждение, где совсем другой подход.

Рано или поздно мы придем к слиянию этих систем, потому что мы не настолько богаты, чтобы финансировать параллельные миры.

Кроме того, у нас есть уникальная возможность построить суперсистему, которую сможем содержать как в мирное, так и в военное время. Взаимодействие двух систем дает мультипликационный эффект, эффект синергии, и мы должны воспользоваться этим опытом.

Эта коллаборация уже пошла на уровне электронных медицинских записей. То есть это единое цифровое пространство, где хранятся данные обо всех гражданах Украины, независимо от их статуса. На уровне маршрутов пациентов и даже системы финансирования. Кстати, некоторые госпитали заключили договоры с Национальной службой здоровья Украины.

— Но это госпитальное звено. А что касается догоспитального? У нас же все еще нет мостика между гражданским врачом и военным.

— Это система, которую нужно строить. Гражданский врач должен понимать, что такое военная медицина, как построены Вооруженные силы Украины, какие там взаимоотношения. Вот человек с гражданки приходит в армию, а ему говорят: «Поздравляем. Ты начмед». Что ему делать дальше?

К нам обращается медик: «Мне сказали сделать стабик, а там туалета нет. Кто мне его должен выкопать? Куда звонить, чтобы это сделали?».

Или человек говорит, что ему для подразделения нужны аптечки, и начинает собирать средства. Ко мне обращаются волонтеры: вроде же аптечки есть, что происходит? А дело в том, что человек не знает, что надо сделать заявку, не знает, как ее сделать, как потом все это получить и где обо всем этом написано. Конечно, проще обратиться к волонтерам.

Мы должны менять подход к обучению врачей еще с медицинских университетов: что такое медицинское планирование, как развернуть медицинское подразделение, где взять для него обеспечение и так далее.

— Я понимаю, что о работе говорить интереснее, чем об увольнении, но тем не менее вернемся к началу разговора. Вы внедряете понятные алгоритмы, прописываете правила, по которым все это реально подогнать к стандартам НАТО и рамкам здравого смысла. Вашу работу оценивают высоко. Претензий нет. Однако тебя увольняют. Кстати, только тебя или всю команду? И где здесь логика?

— Это замена меня лично. К членам моей команды были подкаты со стороны Мельника: дескать, Оксану уволим, а вы же нормальные военные врачи, будем работать вместе. Мой коллега отказался, сославшись на важность команды. А дальше я узнаю, что на него готовят документы на фронт. Еще одну коллегу-военнослужащую, у которой маленький ребенок с инвалидностью, тоже готовят на фронт. И все это проходит мимо меня.

Мы уже говорили о фокусировании. Здесь очень важно политическое лидерство. Это о том, что в фокусе, какие проекты приоритетны, как ходят документы, как их утверждают, проводят, как это коммуницируется.

Если у предыдущего заместителя был фокус на войска, то с приходом Мельника он сместился. Его волнуют три вопроса, из-за которых у нас и начался конфликт. Во-первых, ремонты и реконструкции в госпиталях, тех самых неизвестно когда построенных помещениях, с которыми уже ничего невозможно сделать. Во-вторых, реформа ВВК, где все просто — надо было внести изменения в приказ №402 один раз и написать какой-то программный продукт, который позволит данным «гулять» в электронном виде. В-третьих, построение стабиков вдоль линии фронта.

Все это тянуло на шесть миллиардов гривен, и я категорически не согласна с таким фокусом военной медицины. Потому что, по моему мнению, это не о госпиталях, стены не лечат. Нам нужно больше думать о том, что в стране дефицит медиков. Чтобы выучить медика, надо 8–10 лет. Мы не можем их клонировать, чтобы были и на фронте, и в гражданских учреждениях. Медики — сокровище, которое нужно использовать очень осторожно. Сейчас в гражданской системе больницы укрупняются, помещения освобождаются. По сравнению с некоторыми военными госпиталями это вообще дворцы. Мы сегодня спокойно можем запустить этот процесс, чтобы такие помещения передавали нам. И вкладывать деньги в их ремонт. Но это не реконструкция. И не шесть миллиардов гривен.

С другой стороны, я вообще подумала бы о функции госпиталей. Если большинство пациентов сейчас не проходят через военный госпиталь — гражданка нормально справляется, то, может быть, сегодня лечить раненых — не основная функция госпиталя? Возможно, его функция — готовить врачей на фронт, трансформируя гражданского медика в военного; готовить кадры; руководить маршрутами; координировать гражданские больницы в рамках единого пространства во время войны? Как переформировать систему так, чтобы это дало нам лучший результат? Это вопрос, на который нам нужно найти ответ. Может, провести пилот на одном госпитале, посмотреть, как это будет, исправить какие-то моменты и распространить это на другие ведомственные больницы?

— Думаю, это стоит сделать. Но с точки зрения классического медика, который десятилетиями работал в ведомственном госпитале, ты говоришь абсолютно крамольные вещи. Ну, и деньги всегда легче осваивать на строительстве и реконструкции. Это тоже общеизвестный факт. Поэтому у меня появляется логическая связь между этим и тем, что твою должность меняют на военную. Я правильно понимаю?

— Это ты сказала. Я пока что госслужащая. И у меня есть ограничения. Но они в скором времени падут.

Ты спрашивала, увольняют меня или команду? Из-за изменения приоритетов, когда фокус вообще слетает с того, что происходит в полях; из-за постоянных нарушений договоренностей уйдет вся команда. Сама. Потому что невозможно работать в условиях, когда никому нельзя доверять.

И вопрос не в новом руководителе. В последние месяцы команда живет в условиях, когда нас стараются уничтожить.

Большинство военнослужащих в команду пришли с фронта и туда же возвращаются. Вопрос в том, какими методами это делается. Можно ли использовать фронт как наказание для неудобных работников? Сегодня у них есть возможность выбрать бригаду. Но будет ли она и в дальнейшем? Нам обещают, что конфликт улажен и все хорошо, а потом украдкой отправляют людей. Это очень плохая история.

— Я знаю, что они уже написали министру письмо с объяснением, почему будут уходить. Это было вашим общим решением или решением команды?

— Знаешь, это очень сложная команда. Я собирала ее по крупицам очень долго. Отбор был очень жестким. Они не будут делать то, во что не верят. И они очень самостоятельные. Я знаю об этом письме, но постфактум.

Уверена, что без работы они не останутся. У меня очередь из работодателей, и для меня это знак качества. Но меня больше интересует, что будет здесь, когда одним махом уйдет вся команда.

Пока новый человек погрузится в процессы в госслужбе, военной медицине, разберется во всех взаимосвязях — кто и за что отвечает, где и какими должны быть компромиссы, пройдет время. Например, приказ об объемах оказания домедицинской помощи соглашался больше чем 80 подписями. Это означает, что со всеми этими людьми нужно было согласовать, о чем же мы там пишем и что делаем. Мы всегда говорим о том, что будем внедрять следующим и почему именно так. Эта последовательность, скорее всего, теряется. А вместе с ней и постоянство, и преемственность государственной политики. Какой бы человек ни зашел, происходит провисание, потому что людям требуется время на адаптацию, на то, чтобы заново наладить все процессы. А потом начинается формирование уже другой государственной политики. В результате пользователи настоящих приказов — медицинские службы военных частей, госпитали, медики — не понимают, чего им ожидать от государства завтра, какими будут изменения. Через некоторое время и этого руководителя поменяют. Придет другой с другой политикой. В стране нет постоянства госслужбы и государственной политики. Меняется руководитель — меняется политика.

Ну, и обретение состоятельности департаментом — это тоже очень тяжелая работа. Формируя департамент, первые полгода мы проводили обучение каждую субботу. Собирали разных лекторов, которые рассказывали нам, как построены большие системы, как работает система здравоохранения, как формируется государственная политика, что такое стандарты НАТО, как они между собой связаны и как коррелируются. Если вносишь изменения здесь, то куда еще должен их внести? Потому что иногда одно маленькое изменение приводит к разбалансированности нормативных документов.

— Можешь объяснить это на примере?

— Сейчас есть большой проект — реформа ВВК, которая предполагает изменение процессов прохождения ВВК и их цифровизацию. Эта реформа должна закончиться через год, уже даже меньше. Процесс запущен, в 402-й приказ (положение о военно-врачебной экспертизе) внесены изменения. Но изменения нужны и в других процессах. Например, в постановлении «О порядке призыва граждан на военную службу во время мобилизации, на особый период». Потому что направление на ВВК в электронном виде коренным образом меняет процессы. Так что эти два документа нужно между собой синхронизировать, чтобы нормы одного приказа зеркально отображали процессы в другом.

Параллельно идет реформа медико-социальной экспертной комиссии (МСЭК). Синхронизация процессов МСЭК и ВВК дополнительно накладывается на реформу ВВК. Это тоже нужно держать в голове и понимать целевую модель. Если не видишь целевой модели, не видишь конечной цели и не понимаешь, как построены процессы, все расползается. То есть сначала надо выписать, как оно должно быть, нарисовать картинку, а уже потом излагать юридическим языком, выписывать нормативку. Готовый приказ — лишь верхушка айсберга.

— То есть реформа ВВК — один из процессов, который отложится или вообще остановится из-за смены команды?

— К сожалению. Это сложный и длительный, трехэтапный процесс, цель которого отделить ВВК от ТЦК, расширить сеть учреждений, где проводится такая комиссия, позволить людям проходить ВВК там, где им удобно, к тому же цифровизация всех процессов и разделение прохождения медицинского осмотра и военно-врачебной экспертизы. Это если коротко. В конце мы должны были выйти из ситуации, когда непригодные у нас только те, у кого есть деньги. Поэтому процесс ВВК должен был стать деперсонализированным — исключительно на основании медицинских документов.

На некоторое время остановится формирование процессов (правил) сбора геномной информации для идентификации тел погибших, — в рамках этого проекта лишь на днях была подписана директива о создании Центра учета геномной информации. После этого его нужно создать, набрать персонал, научить его вносить данные, которые собираются; запустить программный продукт, который у нас уже на выходе; утвердить приказ, регламентирующий порядок забора геномного материала, от планирования количества тестов до их передачи в процессе идентификации тел погибших. В бригадах собирают тесты, их нужно правильно обработать. Их огромное количество, сотни тысяч.

Скорее всего, остановится приказ по модульной системе. Я вообще не уверена, что он сможет выйти. Модульная система — это целая идеология, которую нужно описать, объяснить, продвинуть, провести огромную работу.

Я не знаю, что будет с цифрой. Чтобы она заработала, нужна полноценная интеграция с Электронной системой здравоохранения (ЭСОЗ). А в стране мало людей, которые вообще разбираются в структуре данных ЭСОЗ, которые смогут поставить правильное техническое задание. Чтобы научить наших служащих, ушли месяцы. Эти люди должны владеть некоторыми навыками, нужны бизнес-аналитики, аналитики, которые могут работать с большими объемами данных, люди, которые умеют писать технические задания.

Вообще новый проект для Минобороны — реинтеграция освобожденных из плена. В прошлом году мы вернули в собственность Минобороны один госпиталь, на базе которого развиваем центр реинтеграции. Но центр — это же не только о стенах, это о подходах, об обучении специалистов, опять-таки, о правилах и процедуре. Этот процесс набирает обороты. Что с этим будет дальше? Мне страшно подумать, через что эти люди прошли и через что они еще пройдут. Несколько месяцев — небольшой срок с точки зрения истории человечества, но это целая жизнь для тех, кто возвращается. И первые дни после возвращения чрезвычайно важны для их дальнейшей жизни.

К сожалению, у нас больше не будет возможности повлиять на изменения. Поэтому, скорее всего, нас ожидают сложные времена. И единственное, на что я могу надеяться, что медики на фронте удержатся. И бойцы удержатся. В который раз не благодаря, а вопреки. Может быть, даже увидят отреставрированные старые здания. Если шести миллиардов гривен хватит.